Когда впервые слушаешь запись голоса Есенина, его чтение кажется неожиданным. Поэт, который, казалось бы, должен произносить свои строки проникновенно, задумчиво, певуче (именно так декламируют его стихи многие актеры), читает неистово, бурно, громогласно.
И теперь, услышав этот немного хриплый, подчас срывающийся, такой взволнованный голос, понимаешь, что раньше ты по-настоящему не знал стихов Есенина, что-то очень существенное в них тебе еще не было открыто.
Бельгийский поэт Франс Эленс, переведший драматическую поэму Есенина «Пугачев», а потом услышавший ее в авторском чтении, признался: «Я сгорал от стыда! Как я смел прикоснуться к этим стихам!.. Есенин не читал, он переживал поэму, он снова был землей, толпой, ветром... Он пел свои строки, декламировал, выкрикивал, он плевался ими, как его красношерстная верблюдица-заря, и промурлыкивал с вкрадчивой кошачьей грацией. И это непривычное сочетание изящества и силы, варварского темперамента и непередаваемого артистизма захватывало, соблазняло, покоряло».
Поэт Всеволод Рождественский свидетельствует: «Я слышал многих поэтов, но никто из них не читал с такой предельной выразительностью, с таким самоупоением. Каждая фраза была гибкой и точной в есенинской передаче. Чувствовалось, что иначе и не могло быть произнесено, что найдены именно те слова, которые подсказывает подлинное волнение».
А вот как описывает чтение Есенина литератор Иван Евдокимов: «...Понемногу звуки вырастали, исчезала начальная хрипотца — и строфа за строфой лились жарко, хмельно, страстно.
Я слушал лучших наших артистов, исполнявших стихи Есенина, но, конечно, никто из них даже примерно не передавал той внутренней и музыкальной силы, какая была в чтении самого поэта.
Никто не умел извлекать из его стихов нужные интонации, никому так не пела та подспудная непередаваемая музыка, какую создавал Есенин, читая свои произведения».
Вспоминая о встрече с Есениным в Берлине, в квартире А. Н. Толстого, Горький пишет: «Есенина попросили читать. Он охотно согласился, встал и начал монолог Хлопуши. Вначале трагические выкрики каторжника показались театральными.

Сумасшедшая, бешеная, кровавая муть!
Что ты? Смерть?..

Но вскоре я почувствовал, что Есенин читает потрясающе, и слушать его стало тяжело до слез. Я не могу назвать его чтение артистическим, искусным и так далее. Все эти эпитеты ничего не говорят о характере чтения. Голос поэта звучал несколько хрипло, крикливо, надрывно, и это как нельзя более резко подчеркивало каменные слова Хлопуши. Изумительно искренне, с невероятной силою прозвучало неоднократно и в разных тонах повторенное требование каторжника:

Я хочу видеть этого человека!

И великолепно был передан страх:

Где он? Где? Неужели его нет?


Даже не верилось, что этот маленький человек обладает такой огромной силой чувства, такой совершенной выразительностью. Читая, он побледнел до того, что даже уши стали серыми. Он размахивал руками не в ритм стихов, но это так и следовало, ритм их был неуловим, тяжесть каменных слов капризно равновесна. Казалось, что он мечет их, одно — под ноги себе, другое — далеко, третье в чье-то ненавистное ему лицо...».
Редчайший, пожалуй, пока единственный случай, когда мы можем сравнить столь подробное описание авторского чтения со звукозаписью.
Запись монолога Хлопуши была восстановлена еще в 1940 году, а в конце 1950-х, после того как Ираклий Андроников включил ее в пластинку «Говорят писатели», уже получила очень широкую известность.
В 1965 году нами были переписаны с фоноваликов на магнитофонную ленту все остальные записи голоса Есенина Несмотря на многие, пока еще не устраненные технические дефекты, восстановленные записи давали яркое представление о необычной и прекрасной манере чтения поэта.
Захватывающая, заразительная искренность, мужественность, высокая трагичность — качества поэзии Есенина, которые уже были знакомы читателю, становились особенно заметны слушателю. Дело в том, что многие стихи его ярко декламационны, написаны с расчетом на произнесение. Уже в процессе работы над стихом, примеривая строки на свой голос, он вел их окончательную правку.
Публичные выступления и чтения в дружеском кругу были для Есенина не только способом познакомить слушателей со своими стихами в определенной, только ему самому ведомой оркестровке, но, прежде всего, идеальным средством самовыражения, куда более полным, чем процесс письменного творчества. Поэтому так эмоционально, так страстно-убежденно читал Есенин свои стихи.
Сначала меня удивило то, что не только монолог каторжника Хлопуши, но и лирические стихи Есенин читает с дерзким вызовом, даже некоторым надрывом. Мы уже привыкли к совершенно другому звучанию его стихов. Традиция, заложенная Качаловым, Яхонтовым, Аксеновым, продолженная многими современными чтецами, при всей разнице их индивидуальностей учила бережному, вдумчивому произнесению каждого слова, давала возможность полюбоваться нежными оттенками есенинских красок, вникнуть в тонкости переживаний лирического героя.
В чтении же самого Есенина не было никакой задумчивости, задушевности, никакого раскрашивания. Гораздо энергичнее, чем чтецы, он выявлял ритм стиха, упругий, завораживающий, единый на все стихотворение. По сравнению с актерским это было более «обобщенное» чтение: впечатление на слушателей производили не отдельные, наиболее яркие строки и эпитеты, а все стихотворение в целом и те качества личности поэта, которые в этом стихотворении ив этом исполнении наиболее полно проявились. Декламация Есенина куда более драматична, динамична, эмоционально насыщенна, чем актерское чтение.
Представьте себе Есенина, выходящего на эстраду кафе «Стойло Пегаса» или «Домино». Он видит лица не только друзей, но и врагов — тех, кого он назвал «хохочущий сброд», обывателей, ждущих очередного скандала. И в лицо этой публике он бросает свои строки с горечью, ненавистью и вызовом:

Я нарочно иду нечесаным,
С головой, как керосиновая лампа, на плечах.
Ваших душ безлиственную осень
Мне нравится в потемках освещать.
Мне нравится, когда каменья брани
Летят в меня, как град рыгающей грозы.
Я только крепче жму тогда руками
Моих волос качнувшийся пузырь...



Дерзость и вызов есть, конечно, и в самом тексте. Но о том, насколько дерзок был этот вызов, о человеческой боли поэта мы, пожалуй, не могли бы столько узнать, если бы не услышали эти строки от самого Есенина.
Когда в «Литературных вечерах» по радио транслировалась очередная реставрированная запись голоса Есенина, то обычно рассказывалась история создания стихотворения, давались звукозаписи воспоминаний современников поэта.
«Каждый раз, когда в нашей передаче звучал голос Сергея Есенина, — вспоминает ведущий «Литературных вечеров» Ю. М. Гальперин, — резко увеличивался приток восторженных писем, люди требовали: «Еще хотим слышать, еще...»
Во Всесоюзной студии грамзаписи началась работа над пластинкой «Читает Сергей Есенин». В нее вошел и монолог Хлопуши. Это было уже пятое издание отрывка из драмы «Пугачев». С пластинки, составленной когда-то Ираклием Андрониковым, запись перешла в пластинки «Сергей Есенин в воспоминаниях современников», «Стихи Есенина в чтении автора и мастеров художественного слова» и даже в буклет-сувенир, изданный стотысячным тиражом в Ростове-на-Дону.
И так же, как при серьезных академических переизданиях классиков печатный текст сравнивают с рукописями писателя, так теперь, при новом воспроизведении на пластинке этой записи мы сравнили ее со звучанием нашедшегося к тому времени оригинала — фонографического валика.
И здесь оказалось, что, хотя перепись монолога Хлопуши, сделанная в 1940 году инженерами фабрики звукозаписи Радиокомитета, была очень высокого качества, она была не совсем точной! Скорость звучания стихотворения была занижена на несколько секунд, поэтому возникло и некоторое изменение тембра голоса поэта.
Несомненно, что за исходную надо было брать новую перепись с самого валика. Но, более правильная по темпу и тембру, она звучала менее отчетливо и содержала больше дефектов: за время, прошедшее с 1940 по 1965 год, восковой валик «потускнел», постарел, на нем появилась трещина.
Значит, нужно было, взяв за исходный материал фонограмму 1940 года, скорректировать ее по новой переписи 60-х годов.
Это была трудная работа. И потом перед нами встала еще одна непростая задача: нужно было убедить слушателей новой пластинки в том, что та запись монолога Хлопуши, к которой они уже привыкли, не совсем точна, что более близка к оригиналу вот эта, новая. Значит, нужно было заручиться как можно большим количеством авторитетных свидетельств.
Записи слушали: Н. А. Павлович, которая была одним из соавторов Есенина в работе над киносценарием «Зовущие зори», А. Л. Миклашевская, С. Т. Коненков, П. И. Чагин.
Мнение было почти единодушным: новый вариант вернее.
С.Т. Коненков рассказал и о характерном жесте Есенина, которым он сопровождал чтение: левая рука вскидывалась вверх, ладонь у виска, правая со сжатым кулаком поднималась и опускалась в ритме стиха. Этот жест и запечатлен на известной деревянной скульптуре Коненкова, именно так чаще всего Есенин читал стихи.
Даже в этом повторяющемся есенинском жесте, по словам Коненкова, была «шаляпинская естественность и гармоничность» — жест совпадал с голосом. А общее впечатление от его чтения Сергей Тимофеевич сформулировал так: «нежность, трогательность и трагичность». Мне кажется, что это прекрасное определение не только манеры чтения Есенина, но и основных черт его поэзии.
Встречаясь с современниками поэта, работая в архивах, я узнавал вещи удивительно интересные. Мелкие, может быть, не столь уж и существенные подробности, не имеющие подчас непосредственного отношения к авторскому чтению — главному предмету моих занятий, — делали для меня более понятным человеческий облик Есенина, давали отрывочные, но яркие характеристики отдельных примет того времени.
Пожалуй, интересней всего для меня оказалась встреча с Августой Леонидовной Миклашевской. К ней были обращены нежные и светлые строки таких есенинских стихотворений, как «Ты такая простая, как все...» и «Заметался пожар голубой...». Миклашевская, человек предельно скромный, никогда с воспоминаниями о Есенине публично не выступала.
...В подарок Августе Леонидовне я принес кассету с записью голоса Есенина, читающего «Исповедь хулигана». Миклашевская сказала, что запись верно передает тембр есенинского голоса и темп чтения, удивительную страстность, даже одержимость, с которой он читал стихи с эстрады. «На правой ладони, — сказала Августа Леонидовна и показала где, — у него даже была мозоль, — так сильно он сжимал кулаки во время чтения. Но дома «мои» стихи он читал по-другому: тихо, задумчиво, как бы удивляясь немного самому себе — дескать, что же со мной происходит? Мне такое чтение больше нравилось...»
В последние годы с литературной эстрады все чаще можно слышать менее традиционное, более психологически заостренное, трагически обнаженное чтение стихов Есенина. Вероятно, это связано с глубоким осмыслением его поэзии, сделанным за последние годы нашей литературоведческой наукой. Но, возможно, в какой-то мере новые оттенки чтения подсказаны восстановленными и теперь введенными в широкий культурный обиход есенинскими записями. Иногда даже приходится встречать попытки их имитации. Они редко бывают удачными. Почти единственное исключение для меня — исполнение Владимира Высоцкого в драме «Пугачев». Его замечательное чтение, пожалуй, лучше всего доказывает, что секрет самого Есенина состоит в том, что за каждым его словом — истинное переживание большой личности.
Чтобы иметь право так читать эти строки, надо прожить не менее яркую и трагичную жизнь. А повторение лишь внешнего рисунка есенинского чтения человеком другой индивидуальности и личного опыта подчас звучит просто кощунственно.
На этих записях Есенина актеры и чтецы могут учиться силе самовыражения, высочайшей искренности переживания, умению самые бурные эмоции оформить четким и выразительным ритмическим рисунком.
И все-таки значение вновь зазвучавших записей голоса Есенина состоит прежде всего в том, что они дают нам возможность услышать его самого и как бы прикоснуться к этой легендарной личности.